— А знаешь ли ты, — сказал я, — что завтра ни свет ни заря я отправляюсь в одну деревню в Пиренеях?

— Какая-то история?

— Да. Мистический триллер в версии Берни.

Когда я рассказал ей редакторский сюжет, она сказала, что это фантастика, но тем не менее восприняла все с энтузиазмом. О, этот энтузиазм! Впервые я встретил Ким в Антибе среди крепостных стен. Ее приводили в восторг вещи, которые надоели мне до смерти: слушание пластинок, заказывание выпивки в кафе, работа, безделье, разглядывание людей и деревьев. В течение трех месяцев я находил ее несносной. Словно у меня в руках были тысячи мельчайших кусочков разноцветного стекла. Потом однажды ночью (тогда я упорно следовал за новейшими открытиями в области борьбы с раком, которые были главной темой осенней кампании), теплой бессонной ночью, кусочки в головоломке сошлись, и я понял, что они все принадлежат мне. Сейчас мы были женаты уже четыре года, и все шло наилучшим образом. Просто удивительно хорошо.

Мы пообедали в итальянском ресторане, и когда я платил по счету, появился Канава, маленький и худощавый, с блестящими пьяными глазами и прядью густых волнистых волос, падавшей на лоб. Мишель Канава был на пять лет старше меня и тоже работал в газете. Ему досталась скверная работа: скандальная хроника. Каждую ночь он шлялся из одного ночного клуба в другой, пытаясь выведать, кто с кем спал и почему, или почему не спал. Канава остановился у нашего столика, настойчиво приглашая нас на открытие нового клуба. «Клуб элиты, старина!» Но я сказал ему, что завтра должен встать на рассвете и проехать четыреста пятьдесят миль, дабы узреть скрытое лицо сельской элиты Гаскони.

И мы раньше обычного пошли домой, занимались любовью, легли спать, а вечером следующего дня я был в Тузуне.

II

Как правило, в подобных случаях используют один из двух приемов. Или вы надеваете серый костюм и шныряете туда-сюда с непроницаемым видом, наматывая на ус всю информацию, какая только подвернется. Или прибываете с помпой и кидаетесь в самую гущу событий, взбудораживая все вокруг. Правда, есть еще одно решение: вы устраиваетесь с удобством в глубоком кожаном кресле в холле местной гостиницы, заказываете двойной скотч и записываете все, что приходит в голову, ничуть не беспокоясь о достоверности. Однако в отеле Тузуна «Золотой лев» отсутствовало глубокое кожаное кресло. Да и холла не было. Одно и то же помещение служило столовой, баром и конторой, и ставни на окнах никогда не открывались. На следующее утро после моего прибытия сам хозяин появился из кухни, вытер руки передником и подал мне завтрак.

Месье Лорагэ, заботясь об удобстве своих гостей, постоянно находился в движении. Он был похож на опытного регбиста. Больше всего ему хотелось узнать, какую модель стиральной машины я рекламирую. Когда он узнал, что я журналист и только что прибыл из Парижа для расследования истории с проколотой фотографией, его улыбка вдруг исчезла, углы губ опустились, лицо стало серым. Не говоря ни слова он пошел к бару, взял бутылку вина и вернулся с двумя стаканами.

— Вы не шутите? Вы действительно верите в эту историю?

— А вы?

— Вы там в Париже, — сказал он, наполняя стаканы, — думаете, что мы все простаки, не так ли?

— Мы в Париже тоже простаки, — заметил я.

— Послушайте… До войны мы были субпрефектурой. Нас лишили субпрефектуры. При Манде-Франсе здесь планировали провести автостраду. Ее чуть было не построили. Но планы изменились, и теперь она проходит за сто десять миль отсюда. Последние пять лет муниципальный совет борется зато, чтобы создать здесь индустриальную зону. Нашей молодежи приходится ехать в Дане или. Бордо, чтобы получить работу, некоторые уезжают за границу. Все, что у нас есть, — это туризм, да и то: в середине августа при цене сорок пять франков за все — у меня еще есть пустые комнаты. Вот какие здесь дела. А вы только и можете написать в своей газете, что мы верим в дьявола?

Он говорил довольно громко. Все вокруг постепенно умолкли и стали прислушиваться. Три человека у стойки бара со стаканами в руках смотрели на меня с таким видом, словно ожидали сигнала поставить стаканы и линчевать меня.

— Кто такой Бонафу? — спросил я.

— Целитель. — Он предупредил мой следующий вопрос. — Езжайте по дороге на Сен-Жульен. Через две с половиной мили увидите дорогу налево. Там он и живет.

— Кто местный доктор?

— Казаль. Доктор Казаль. Третий дом в Проломе. Он вас примет, не надо записываться. Хотите еще что-то узнать?

— Да, — я встал, — что будет к ленчу?

— Единственное утешение — это обилие еды. И еще белое вино. Жаль только, что оно не вывозится в другие районы.

— Вино отличное, — похвалил я и даже причмокнул губами, чтобы доставить ему удовольствие, но он уже устремился на кухню.

Пятнадцать листов бумаги — лишь о них я думал, пересекая сквер под палящим солнцем. Пятнадцать страниц, исписанных мелким почерком, нужно положить на стол Берни. Но что, черт возьми, я напишу на этих пятнадцати страницах? Похоже, пятнадцати строчек достаточно, чтобы исчерпать всю тему.

То, что называли Проломом, оказалось своего рода дорожкой, огибав шей поселок и проходившей вдоль старых крепостных стен, остатки которых торчали из травы. Мне предстояло покинуть душный зной сквера и пойти по каменистой дорожке. Обернувшись, я взглянул на собор. Это было превосходное сооружение, совершенно неожиданное в подобном месте. Чистая готика, с двумя асимметричными шпилями. Слишком красивый, слишком большой для этого сытого и сонного ярмарочного города. Сам сквер, окруженный средневековыми арками, имел небольшой уклон в сторону нижней, сильно вытянутой и совершенно пустынной части города. Направо от сквера стоял дом с закрытыми ставнями, построенный в прошлом веке. Краска на ставнях облупилась, и маленький садик перед домом зарос травой и кустами ежевики. Это был третий пустой дом, который мне сегодня попался.

Внезапно тишину прорезал торжествующий крик скрытого за высокими деревьями петуха. У меня возникло странное чувство, будто этот надменный голос вдали дважды прокричал мое имя. Я пожал плечами и пошел дальше. Дойдя до конца склона, я обнаружил, что нахожусь довольно высоко. Оказывается, я еще не достиг долины. Дорога здесь немного расширялась и шла вниз, образуя настоящий пролом в холме. Долина лежала внизу, и солнце там палило нещадно, но в Проломе меня защищала тень высоких лип с их пьянящим ароматом.

Я шел медленной вялой походкой, совсем не так, как ходил в Париже, во всем теле ощущались легкость и покой, мысли разбредались. Один лишь слух оставался настороже — звуки здесь были редкими и отчетливыми: собачий лай, шум молотилки, оклики людей, и вдруг совсем рядом — низкое гудение ошалевшего майского жука.

Минут десять мне не попадалось ни одного дома, потом они неожиданно выросли за поворотом целым скопищем, самый большой — докторский. Дверь мне открыла пожилая женщина. Она попросила подождать немного в коридоре, затем провела меня прямо в кабинет. Здесь, в Тузуне, отсутствовали комнаты ожидания — некому было ожидать.

Доктор Казаль оказался высоким человеком средних лет, с большими сильными руками. У него был старомодный стоячий воротничок, какие можно увидеть на дагерротипах. Меня встретил с удивленным, несколько настороженным видом.

Когда я объяснил цель своего визита, доктор подошел к двери и попросил старую экономку принести графин с вином и два стакана.

— У нас это вино называют песочным, — пояснил он. — Хотя на самом деле виноград не растет на песке. Просто так говорится.

Вино у него оказалось лучше, чем в отеле. Я словно пил свежую воду, пронизанную солнечными лучами.

— Что касается этой женщины — у нее был рак матки. Диагноз поставили за три месяца до смерти. Опухоль развилась очень быстро. Вероятно оттого, что больная была молода — всего тридцать пять лет.

— Вы лечили ее?

— О, ее лечение… Ее лечил Бонафу, как и всех.

— Знахарь?